Форум » Англия - техническая держава и владычица морей » Metamorphosis. Дневник Адама Гэлбрейта » Ответить
Metamorphosis. Дневник Адама Гэлбрейта
Адам Гэлбрейт: Сначала здесь появятся несколько уже старых записей, сделанных в разное время на протяжение 1865-го и в начале 1866-го годов. Каждая такая запись будет предваряться указанием конкретной даты или месяца. Примечание: описание каких-то действий мистера Фэйна согласовываются с ним в обязательном порядке, поэтому специальную пометку на этот счет я делать не буду.
Ответов - 8
Адам Гэлбрейт: Апрель 1865 года Я не могу связно описывать то, что сейчас переживаю... С одной стороны, благодаря Энтони, я чувствую себя в безопасности относительно остального мира (назовем его внешним). А с другой, не без его же участия, мне часто становится неуютно в рамках моего внутреннего мира. Там, где при отце было все спокойно и ясно. У отца всегда были ответы на мои вопросы. А если не было - он знал, где их искать, и мы занимались этими поисками вместе. Я обсуждал с ним все самые безумные идеи, касающиеся науки. С его смертью я потерял собеседника. Энтони всегда очень внимательно меня слушает, и я вижу, что он слышит, что я ему говорю, и кое-что даже запоминает. Но он не задает мне тех вопросов, которые задавал отец, и которые стимулировали работу моей мысли. Вместо этого он задает другие вопросы, которые ставят меня в тупик, и на которые у меня нередко бывают ответы, заставляющие его откровенно недоумевать. Вопросы, связанные с повседневной жизнью, с бытом. Из разговоров с ним я понимаю, что то, что при отце казалось мне обычным и довольно распространенным явлением, на самом деле вызывает удивление даже у таких опытных в бытовых делах людей, как Энтони. У меня пока нет этому объяснений. И самое печальное, что мне не с кем это обсудить.
Адам Гэлбрейт: Конец апреля 1865 года Энтони и я продолжаем обмениваться поводами для взаимного недоумения: его вопросы озадачивают меня, а мои ответы либо заставляют его пожимать плечами, либо вызывают новые вопросы. - Адам, почему вы делаете сами то, что должен делать ваш камердинер? - Так принято в нашем доме. Так меня приучил отец. - Но тогда зачем вам вообще камердинер? - Я никогда не задумывался над этим. Это решение отца, а я всегда полагал, что это в порядке вещей. И на другой день: - Адам, я далеко не дурак, и пойму, если мне объяснить - почему вы вообще столько вещей делаете сами, если у вас полдома слуг? - Энтони, я повторю то, что уже говорил - так меня приучил отец. Наверно, он хотел, чтобы я был более самостоятельным. - И при этом так усердно ограждал вас от участия в решении повседневных задач, будь то общение с поверенным или выбор нового экипажа? Вы же сами признаете, что плохо ориентируетесь во внешнем мире. Я не нашелся, что ему ответить... Но надо отметить, что есть вопросы, на которые сам Энтони отказывается отвечать. Например, о происхождении его перстня с рубином, с которым он почти никогда не расстается. Я один или два раза попытался расспросить его об этом камне, но Энтони неожиданно закрылся как устрица в раковине и потом долго молчал либо вообще уходил к себе. Если такой вопрос возникает в обществе, он вежливо улыбается и переводит разговор на другую тему. Но надо видеть при этом его глаза... Холодные, почти ледяные, и мне становится страшно. За него. Я понял только одно: у этого перстня нет кровавой истории, иначе бы Энтони не стал носить его. По крайней мере, мне так кажется.
Адам Гэлбрейт: Май 1865 года Я полагал, что после смерти отца самым сложным для меня окажется общение с внешним миром, но сейчас мне кажется, что это намного проще (спасибо Энтони), чем найти общий язык с самим собой. Меня всю жизнь учили не обсуждать с другими людьми многие вещи, возведя их в ранг табу. И теперь, когда у меня возникает потребность спросить у кого-нибудь: "Что идет не так? Что изначально сложилось не так? Что со мной не так?", мне не к кому с этим обратиться. Энтони очень терпелив ко мне и, несмотря на всю свою внешнюю бесшабашность, умеет быть очень тактичным, но я ни за что не решусь обсуждать с ним то, что меня на самом деле беспокоит. Останавливает банальный, совершенно неаристократический страх: я боюсь, что он сочтет меня сумасшедшим и решит, что лучше оставить меня с моим бредом одного. Доктор Партридж... После смерти отца он несколько переменился в отношении ко мне. Благодаря Энтони, я стал больше замечать в окружающих меня людях, и смог разглядеть, что доктора угнетают мои визиты. Он стал воспринимать их как некую повинность, и я не могу понять, почему. Однажды я соберусь с духом и спрошу его напрямую, потому что он - единственный человек, который знает меня с рождения.
Адам Гэлбрейт: Июль 1865 года Раньше, во время редких визитов к нашим лондонским знакомым, отец вел светские беседы за нас двоих, уводя разговоры в сторону от тем, которые он считал - или говорил, что считает - неприличными. Пока он был жив, меня устраивало, что он брал на себя это "легкое" салонное общение, и не задумывался, почему то, что в нашей семье провозглашалось как "не тема для разговора", так легко и непринужденно обсуждается людьми весьма утонченными и воспитанными. Сейчас, когда меня от этих разговоров не загораживает спина отца, я вынужденно втягиваюсь в обсуждение, но предпочитаю отмалчиваться. Кажется, я заработал себе реноме человека не от мира сего. Расслабляюсь я только в своей лаборатории или в библиотеке - здесь привычный мне мир, привычная для меня жизнь. Здесь я позволяю своим эмоциям и чувствам проявиться в полную силу - их мало кто видит, и они не запретны, потому что касаются науки. Буквально на днях, на одном из светских вечеров в доме у генерала Гринделла, одна его пожилая родственница спросила у меня: "Милорд! Когда же мы увидим в газетах объявление о вашей свадьбе?". Ее вопрос привел меня в состояние легкого шока - я совершенно не нашелся, что ей ответить. Кажется, Энтони это заметил, и перевел разговор сначала в шутку, а затем и на другу тему. Когда мы ехали домой, он полдороги молчал, а потом сказал, как будто между делом: "Адам, есть люди, закованные в броню, чтобы не пропускать ничего внутрь и не выпустить наружу. Ваша броня настолько многослойная, что я теряюсь в догадках, что же скрывается под ней на самом деле." Надо ли уточнять, что ответа он не получил? Иногда я жалею, что церковь, к которой я принадлежу*, не практикует исповеди. Хотя что бы я мог сказать священнику? Я даже не до конца понимаю, в чем именно заключается проблема, с которой я столкнулся. Мне бы очень хотелось научиться разговаривать с людьми не только о науке... Я не могу отделаться от ощущения, что мимо меня проходит то, что принято называть жизнью. И очень жаль, что я не могу задать отцу самые важные вопросы: "Кого ты во мне воспитывал? Какая бабочка должна была вылупиться из этого кокона?". ___________________ *Пресвитерианская церковь
Адам Гэлбрейт: Июль 1865 года. Ульм, Германия Готические храмы вызывают у меня смешанные чувства: с одной стороны, восторг перед человеческим гением и трудолюбием, а с другой - протест. Я не верю, что с Богом нужно разговаривать так - принизив себя до размера пылинки, почти ничтожества. Если мы чтим деяния Господа, мы не должны принижать так самое главное его творение - себя. Не снизу вверх, а наравне, как взрослые, самостоятельные дети. Да, дети, но достойные своего Создателя. _____________________________ Ульмский собор (нем. Ulmer Münster) — лютеранская церковь в Ульме в немецкой земле Баден-Вюртемберг. Фактически не является собором, так как епископ Евангелической Земельной Церкви Вюртемберга, которой принадлежит храм, имеет резиденцию в Штутгарте. Собор был заложен в 1377 году, а в 1392 году началось его строительство под руководством Ульриха Энсингена. В 1405 году основная часть собора была завершена, и он был освящён, однако затем строительство приостановилось из-за того, что боковые нефы не выдерживали тяжести сводов. В 1530—1543, после перехода храма к лютеранам, строительство возобновилось, и шпиль башни достиг высоты в 100 м, однако затем из-за финансовых проблем достройка была прекращена. В 1817—1890 собор был полностью завершён. 17 декабря 1944 церковь почти не пострадала от бомбардировки, разрушившей большую часть исторического центра города. Сооружение является самым высоким собором в мире. Высота шатра колокольни по разным данным 161,53-161,70 метров. Башня «следующего по росту», Кёльнского собора возвышается на 157 метров от основания. Посетителям предоставляют возможность подняться на самый верх этого сооружения. Подъём выполняется по каменным винтовым лестницам.
Адам Гэлбрейт: Август 1865 года Мне нравится рисовать то, что я вижу. Даже если не людей - не знаю, почему избегаю рисовать портреты - то растения, животных, птиц, насекомых. Раньше я делал очень детальные и максимально реалистичные рисунки. Теперь же - чем дальше, тем чаще - в моем блокноте для зарисовок появляются изображения мистических созданий и несуществующих цветов. Энтони говорит, что развивая во мне тягу к науке, мой отец одновременно усыпил во мне поэта, который сейчас пытается занять положенное им место. Что-то не дает мне согласиться с ним до конца: я никогда не любил стихов - он кажутся мне беспомощной попыткой озвучить в расплывчатой форме вполне конкретные мысли. Но тогда откуда эта непреодолимое желание рисовать то и тех, чего и кого никогда не существовало в природе? Я все больше опасаюсь, что таким образом я пытаюсь сохранить целостность своего мира. Я уже понимаю, что он во многом отличается от мира Энтони и других моих знакомых, но я не могу его покинуть - не знаю как. Поэтому я начинаю его обустраивать.
Адам Гэлбрейт: февраль-март 1866 года запись, которой не было Сначала казалось, что смерть отца дала мне свободу - свободу выбора. Всю мою жизнь он всячески отговаривал меня от проявления какого-бы то ни было интереса к наукам, связанным с человеческой натурой. И вот, когда никто меня не удерживает, когда я с таким интересом погрузился в совершенно новый - какая ирония! - для себя мир, самое главное знание, которое я обретаю - понимание, кто я... После стольких месяцев поиска ответа на вопрос "что со мной не так", даже такой невозможный по своей извращенности ответ приносит облегчение. Но очень ненадолго. На смену неизвестности приходит страх. Я боюсь заговорить об этом... Даже с доктором Партриджем, который, наверняка, знает всю правду... Не может не знать... Но тяжелый, лишающий воли страх заставляет меня играть навязанную мне роль и дальше... Обретая себя, я боюсь потерять тех, кто стал мне близок... так или иначе. Я боюсь, что на меня будут смотреть как на монстра, что меня будут избегать как больного проказой. Я не могу этого объяснить, но и преодолеть свой страх я тоже не в силах... Какой прок Энтони связываться с такой ходячей проблемой как я? Я бы его понял, но... Я безумно боюсь, что он уйдет. А с ним и другие... Я не люблю шумное общество, но я боюсь одиночества... Когда-нибудь я найду в себе силы и преодолею этот страх... Если только провидение не вмешается и... Боже, как страшно!
Адам Гэлбрейт: март 1866 незаписанное Боязнь собственных страхов - как двойная, закручивающаяся в разные стороны спираль... Пугает и сбивает с толку мой собственный выбор: чего я боюсь, а чего нет. Меня не ужасает пришедшее понимание о себе самом (самой?)... Непривычно, нескладно, не складывается... но не отвращает, потому что физически ничего не изменилось. Во мне материальном с этим новым знанием о себе ни изменилось ничего (если не считать пары фунтов, унесенных нервным напряжением). Что по-настоящему страшно - понимать, что под угрозой я "общественный", то, что знают обо мне и видят во мне другие люди. Если я выпущу себя настоящего туда... вовне... Меня вчерашнего не станет, а другого меня нет. Наверно, это похоже на страх смерти... Мне кажется это настолько вывернутым наизнанку, не по правилам... Но что вообще в моей жизни "по правилам"?
полная версия страницы