Форум » Франция -прекрасная и свободолюбивая, законодательница европейской моды и вкусов » Париж, Монмартр, вблизи Северного вокзала. Кофейня "Мельница". 7 февраля 1866 года. » Ответить
Париж, Монмартр, вблизи Северного вокзала. Кофейня "Мельница". 7 февраля 1866 года.
Рудольф де Самбрей: Холодным апрельским утром кафе "Мельница" открыло свои двери одним из первых. Прохожих манил запах горячих круассанов и густого кофейного настоя. Многие усталые путешественники, едва сойдя с поезда на Северном вокзале, заворачивали сюда, чтобы отдышаться с дороги и скоротать часок за кофе и закусками. Место случайной встречи двух старинных приятелей - маркиза де Самбрея и русского дворянина Эраста Фандорина.
Ответов - 29, стр:
1 2 All
Э.П.Фандорин: Первое, чем встретил Париж вновь прибывшего на утреннем поезде Эраста Петровича, был кусок вчерашней газеты, поднесенный порывом ветра, совершенно не похожего своей теплотой на московский морозный февральский) к самому его лицу, но вовремя пойманный крепкой рукой за бумажный шкирятник. - Экая чуд...дасия, - пробормотал молодой человек, встряхивая газетный листок, быстро пробегая по нему глазами и оглядываясь в поисках урны. Оная нашлась на удивление скоро: буквально в паре шагов. Аккуратно сложив газету (а не скомкав вопреки ожиданиям парочки зевак, захихикавших было над нерасторопным юношей), Эраст Петрович бросил ее в урну, вынул из кармана белый платок, вытер о платок перчатки, отправив его в урну следом за газетой, и направился к выходу с вокзала, туда же, куда спешили многие прибывшие на том же поезде, на котором приехал и он. В руке у Фандорина был небольшой саквояж, и, кажется, больше вещей он с собой не имел. Вид он имел безукоризненный: видать, в поезде успел привести себя в порядок - чисто выбритый, волосы - волосок к волоску, усы тоже, на плаще дорожном ни пылинки, ботинки начищены до блеска, любо-дорого посмотреть. Вот только при всем приятном внешнем виде ощущение означенный господин создавал все равно печальное - все дамы в поезде шушукались: такой приятный молодой человек, а все одно - словно стылый изнутри. Сидел и книжку читал, да в окно смотрел, и ни с кем не разговаривал, разве что вот парой слов учтивых перебросится - "да-да", "нет-нет", а остальное все, видать, от лукавого для него: там и промолчал всю дорогу, а спал ли - не знают, не видели... "Надо же, каково у них тут", - подумал Эраст Петрович, выходя на Монмартр и оглядывая окрестности. Незнакомый город, о котором он столько слышал, но не доводилось бывать, с первого взгляда показался ему довольно приятным местом, во всяком случае - такое создавалось впечатление. В сухом и каком-то звонком воздухе раздавались крики газетчиков и торговок ранними цветами (в Москве цветы в феврале и не увидишь, если только оранжерейные какие, для господ!) и какими-то сластями, пересвист невидимых пташек, людской говор, тарахтение каталок для саквояжей и перестук колес по мостовой, и над всем этим плыл аромат свежей сдобы, смешанный с запахом вокзала и крепкого кофе. Последний особенно располагал к себе тем, что исходил откуда-то неподалеку, а Эрасту Петровичу больше всего на свете хотелось сейчас выпить чашечку-другую крепкого кофе, прочесть утреннюю газету (французский он знал в совершенстве), глянуть там объявления о сдаче комнат на постой, а там как пойдет - или вздремнуть часок-другой, или просто посидеть в тишине, вдали от людей, чтобы ввечеру выбраться на одинокую прогулку: простые удовольствия, о которых Фандорин заставлял себя вспоминать, дабы совсем не уйти в себя. Подивившись на удивительно теплую погоду (перед посадкой в поезд порядком намерзся на родине), Эраст Петрович отправился на поиски кофейни. Неподалеку от вокзала он довольно скоро нашел источник кофейного аромата: небольшая кофейня под названием "Мельница" приветливо распахнуло двери для ранних посетителей. Внутри народу было немного, и Эраст Петрович, заняв самый дальний столик и заказав чашку крепкого черного кофе, взял в руки газету, которую купил перед входом в кофейню у мальчишки-газетчика, развернул ее на пол-оборота, и принялся читать, дожидаясь, пока принесут кофе.
Рудольф де Самбрей: Утренняя прогулка Рудольфа де Самбрея начиналась обычно на Елисейских полях, вела его сперва на Большие бульвары, затем к новому зданию Оперы, и уже оттуда, по узким и неровным боковым улицам - вверх, на Монмартр, к вершине холма, в переплетение лучей-переулков, с перекрестками в виде тесных каменных площадей, с самого рассвета заполненных торговцами, бродягами, уличными музыкантами, пекарями, разносчиками воды, конторскими служащими, плетущимися в свои пыльные конторы, и поденными рабочими, спешащими на подряды. Он и сам выглядел таким вот рабочим, в своей синей блузе и привычной истертой куртке, и - случалось - не отказывался от поденного труда: потаскать мешки или поворочать камни было в радость его телу, не терпевшему бездействия и лени. Но сегодня никто не заговорил с ним, кроме тощей немолодой проститутки с испитым лицом: кутаясь в линялую шаль, она попыталась зазвать "красавца" с собой, суля неземные утехи всего за пятьдесят франков. Самбрей вздохнул и дал ей серебряный луидор, прекрасно понимая, что деньги все равно отберет сутенер, но может быть, хотя бы несколько дней эта несчастная сможет отдохнуть от своего тяжелого ремесла. Лучше было бы предложить ей работу швеи в одной из благотворительных мастерских, но разве станет она слушать его басни про честный труд? Дно быстро затягивает, но очень трудно отпускает свои жертвы. Рудольф с ужасом подумал, что сталось бы с Констанцей и маленьким Микелетто, где они оказались без всякой помощи и без денег, если бы судьба не свела их вместе, и Констанца а не осталась бы гувернанткой в его доме... Неужели она тоже могла превратиться вот в такую потасканную жрицу любви с чахоточными пятнами на щеках? Теперь ей вроде бы ничто не угрожало, но Рудольф все равно тревожился за нее... Погруженный в раздумья, он сам не заметил, как дошел до своего люьимого кафе "мельница". Посетителей было немного - пожилая пара, видимо, шедшая с мессы, две юных гризетки и молодой человек в дорожном плаще, за угловым столиком возле окна. Элегантный и молчаливый, немного бледный, и лицом скорее печальным, чем усталым, он показался маркизу смутно знакомым... Рудольф сел чуть поодаль, стащил с голову картуз и расстегнул куртку. Увидев его, хозяин вышел из-за стойки: - Здорово, Руди! Тебе как обычно? - Да, папаша Жермон, сделай милость. Паштет, парочку бриошей и самый крепкий кофе в твоем заведении.
Э.П.Фандорин: На движение в дверях любопытный Эраст Петрович, разумеется, не смог не отреагировать: профессиональные привычки давали о себе знать, да и былое, опять же, не любил Эраст Петрович неожиданных людей и сюрпризов после истории, случившейся совсем недавно с Лизанькой и ним, перечеркнувшей его старую жизнь и его прежнего наискось жирной черной линией. Когда в дверях показался какой-то работяга - крепкий мужчина в потертой рабочей куртке ("Мешки, видать, ворочает, ишь каков"), Фандорин как раз собирался пригубить кофе, только что принесенный и источающий такой аромат, что у Эраста Петровича даже слегка закружилась голова (что немудрено после бессонной-то ночи), и потому незнакомца, убедившись в том, что никакой опасности он из себя не представляет, он особо не рассматривал. Глянул поверх газеты внимательным взглядом ярко-голубых глаз, да и спрятался обратно. В газете, правда, все больше сущий вздор писали, ничего интересного, да и объявлений о сдаче помещений было маловато, а Парижа Эраст Петрович не знал, но и то хлеб, и то радость. Кофе есть, да еще вот эти...крученые булочки - вон, девицы в кофий макают зачем-то, когда они и так ароматные, - тоже принесли вот. Отдохнуть, да и на поиски, а в том, что все получится, Эраст Петрович не сомневался. Пару лет тому назад, кабы собрался он в Париж, то непременно вспомнил бы о том, что здесь живет несколько его знакомцев, коих знавал он с юных лет, а некоторых - и вовсе с младых ногтей (они его, вернее, знавали, а он их с трудом припоминал, поскольку был на момент знакомства совсем ребенком). Но сейчас не в том состоянии был Эраст Петрович, чтобы думать о подобных вещах. Кофе вот есть, и ладно.
Рудольф де Самбрей: Молодой человек ненадолго отвлекся от чтения "Котидьен", внимательно глянул на Самбрея - от пронзительного взгляда Самбрей даже поежился, словно ему за шиворот сунули горсть талого снега. "Полицейский, что ли?" - подумал он и усмехнулся про себя, ибо не первый раз привлекал внимание стражей порядка в штатском. Публику эту Рудольф не слишком жаловал, хоть и знал среди них честных и порядочных людей, служак, что не шпионили и не доносили, а вылавливали воров и убийц, защищали добрых французов от всякой беды... Увы, в нынешней Франции агенты полиции были чаще натасканы не на криминальную шушеру, а на политических преступников, вольнодумцев. Они считались куда опаснее. Собственный опыт общения с парижским дном , где жили несчастные, загнанные люди, которых нередко на преступления толкала жестокая нужда, дал маркизу знание, терзавшее его совесть: тот, кто крадет с голоду булку - вор, а тот, кто сумел украсть миллион, ни с кем не делясь - честный человек. Женщина, идущая на панель, чтобы прокормить ребенка - шлюха, достойная тюрьмы Сен-Лазар, а та, что из холодного расчета продалась богатому старику - почтенная матрона. Да, сегодня определенно был грустный день. Рудольф намазал булку паштетом, но так и не собрался откусить; задумчиво пил кофе и смотрел по сторонам. Жизнь, текущая за окном, происходящее в пространстве маленькой кофейни было интереснее любой газеты. Он снова посмотрел на молодого человека. Что-то в нем было знакомое, настолько знакомое, что Рудольф скоро перестал сомневаться: он определенно встречался раньше с этим человеком. Но подойти и заговорить было неловко, "маскировка" не располагала к непринужденному светскому общению со столь элегантным господином, который к тому же весьма походил на иностранца. Любопытство, однако, пересилило. - Хороший денек сегодня, не правда ли? - сказал Рудольф вполголоса, как будто не обращаясь ник кому напрямую, а размышляя вслух. - Хоть и холодновато, но свежо: воздух как вино.
Э.П.Фандорин: Вот только этого Эрасту Петровичу и не хватало для полноценного жизненного счастья. Ровно тогда, когда ему больше всего на свете хотелось посидеть в тишине после суеты поезда и вокзала, работяга, недавно вошедший в кофейню, направил стопы своя непосредственно к нему, Фандорину. Движения по направлению к себе он не заметить не мог, но виду не подал: что ж, хочется поговорить человеку - отчего же нет? С Эрастом Петровичем частенько пытались заговорить те или иные личности разной степени странности, начиная от изысканных барышень, кои всеми силами пытались привлечь его внимание, и заканчивая сотрудниками полиции, которым он казался подозрительной личностью (что немудрено), и только лишь узнав, что он, Фандорин, связан с нею непосредственно, оставляли его в покое. Вот только разговоры такие заводились исключительно под настроение - то в поезде скучающая дамочка, увидевшая миловидного молодого человека, пыталась завести с ним беседу, то ненароком в ресторанте, за соседним столиком, поинтересуются, что Эраст Петрович думает о сегодняшей погоде, но вот чтобы так откровенно подсаживаться - такое если и бывало, то было непременно с чем-то в дальнейшем связано. С барышнями нелюдимый до женского пола Эраст Петрович сначала расправлялся просто: ежели в тот момент был в перчатках, то снимал оные, якобы зачем-то, и на безымянном пальце становилось видно обручальное кольцо: после трагедии Фандорин еще долго его носил, пока из-за излишней потери веса в виду того, что долгое же время по-человечески отказывался есть, у него не похудели пальцы так, что кольцо стало велико и появилась вероятность потери, тогда пришлось его снять и схоронить в нагрудном мешочке с ладанкой, которые Эраст Петрович возил с собой в саквояже. После этого же он попросту соблюдал правила вежливости, перебрасывался парой фраз, но разговора не поддерживал, и дамы на него то обижались, то умолкали с понимающим лицом. С остальными же и вовсе был разговор коротким: коли приличия того требовали, следовала все та же пара фраз, а коли нет, то и вовсе разговора не начинал. А тут куда деваться? Когда мужчина опустился за его столик, Фандорин внутренне напрягся, но внешне виду не подал. Так и остался сидеть с газетой в руках, не глядя на незнакомца, ожидая, когда тот начнет разговор. - Хороший денек сегодня, не правда ли? - произнес неожиданно знакомый голос (вот только Эраст Петрович сразу, хоть убейте, не смог вспомнить, где же он его слышал) - Хоть и холодновато, но свежо: воздух как вино. - Согласен, н...недурно, и даже довольно т..т..тепло, - ответил юноша по-французски, мысленно вздохнув: на каком языке ни говори, а заикание чертово никуда не денется. Фандорин перелистнул страницу, пробежал глазами по заголовкам, и принялся ждать реакции незнакомца, на которого даже не взглянул еще из-за своей газеты.
Рудольф де Самбрей: Рудольф еще некоторое время приглядывался к незнакомцу. Нет, скорее к знакомцу, потому что с каждой минутой в маркизе крепла уверенность, что он знает это лицо. Когда и где они встречались? Кажется, тогда юноша был моложе...еще моложе... в раннем отрочестве. Но лицо его было серьезным, не по-детски серьезным. Слова по-французски он выговаривал правильно и чисто, и в то же время как будто с трудом. Сколько же ему лет? Двадцать пять, двадцать? Почему Самбрей упорно видит его подростком в гимназической курточке? "Давно... несколько лет назад.... Флер-де Мари была еще жива.... Мы путешествовали по России..." В памяти проступали образы, как бы полустертые, размытые туманом, но постепенно они приобретали все более яркие и отчетливые линии. Зубчатые стены крепости, похожей на итальянскую, с бащнями, и чудный собор, похожий на расписной пасхальный торт, и узкие тесные улочки, петляющие среди приземистых домов и лавок... Храп черного рысака, запряженного в сани, снег, падающий с неба и мороз, румянящий щеки Флер. Москва. Далекий город в далекой стране. Большой дом с колоннами, с широким двором, с высокими окнами, ярко освещенный к празднику: Рождество! Дом Фандорина. - Эраст? Это вы, месье Эраст Фандорин! Не может быть!
Э.П.Фандорин: В ответ на слова Фандорина незнакомец сначала странным образом умолк, а потом раздался возглас, заставивший Эраста Петровича вздрогнуть и разве что не полезть привычным жестом туда, где он обычно носил револьвер (которого, разумеется, ныне там не было, а был вовсе даже в другом месте схоронен), но вместо этого он резко опустил газету, слегка ее смяв, задев ею кофейную чашку и чуть не сметя ее тем к себе на колени. - Эраст? Это вы, месье Эраст Фандорин! Не может быть! ...Говорят, что имя несет в себе некий сакральный смысл, заключающийся в том, что имя, произнесенное вслух, способно даже вернуть человека из небытия, не то, что привести в чувство, пусть и на пару мгновений. Прозвучавшее "Эраст!", от которого Эраст Петрович совсем уже отвык, как от чего-то давно забытого, но бесконечно родного, уводящего куда-то в те дни, где был жив его отец, и все было хорошо (пока не превратилось в несколько месяцев сущего кошмара, о чем Фандорин не любил вспоминать еще больше, нежели о случае с проклятым Азазелем и Лизаньке), словно толкнуло в самое сердце, и, глядя в глаза знакомого незнакомца, Эраст Петрович вспомнил: зима, Рождество Христово. Все белым-бело, и мягкий снег похрупывает под ногами, когда бежишь по снегу этому, сжимая в руках снежок, и рукам студено, а щекам хорошо. Ожидается елка и ожидаются гости, и среди гостей - важного вида господин под руку с дамой такой красоты, что у совсем еще юного Эрастушки замирает сердце, когда он на нее глядит, а она ему улыбается ласково, совсем как матушка с парадного ее портрета, что в кабинете отца висит, и говорит тихо мужу что-то вроде "что за прелестное дитя"... - М...маркиз, господин д...д.... (ах ты, черт, и что ты будешь делать!)де Самбрей? - изумленно произнес Эраст Петрович, заикаясь сильнее обычного от легкого потрясения. - Но.. сей маскарад... И умолк, глядя на маркиза совсем другим взглядом, нежели тот, которым его встретил, не холодным и проницательным, а, пусть и на пару мгновений всего, вот тем открытым и знакомым маркизу взглядом мальчишки, не ведавшего ни горя, ни зла - там, под огромной елкой в нарядной зале, восторженно глядящего на прекрасную Флер-де-Мари, как на сошедшую со страниц сказочной книги заморскую царевну...
Рудольф де Самбрей: - О, не обращайте внимания, Эраст, - рассмеялся Рудольф,и дружески протянул молодому человеку обе руки. - Это ... мой обычный прогулочный костюм. Когда я надеваю его, Париж гораздо охотнее раскрывает свои тайны и допускает в секретные места. Вы ведь понимаете меня, а, месье? Помнится, вы и мальчиком любили всякие загадки и тайны. Он повернулся к стойке и махнул хозяину: - Эй, папаша Жермон, ты что застыл, как монумент? Подай нам кувшин розового и еще паштета... Простите, Эраст - я вижу, вы едва с поезда, но вы ведь не откажетесь выпить со мной по стаканчику в честь нашей удивительной встречи?
Э.П.Фандорин: Не то, чтобы Эраст Петрович изумился до потери дара речи: маркиз был прав - маскарады и прочие подобные розыгрыши для юного Фандорина были в порядке вещей, а о тяге его к сим маскарадам маркиз был неплохо осведомлен: язык у Фандорина в бытность его ребенком, когда он как раз и имел честь познакомиться с маркизом, был вовсе без костей. Но все же происходящее было столь неожиданным, и настолько не ожидал Эраст Петрович встретить в совершенно чужом Париже знакомое лицо, услышать голос, наполненный теплом и добротой, да и просто пожать руку знакомого человека, друга отца, что далеко не сразу сумел совладать с изумлением и прийти в себя, и потому также протянул в ответ обе руки, со всей искренностью пожимая руки маркизу. Даже нелюбовь его к спиртному улетучилась куда-то, позабывшись, и потому в ответ на маркизово предложение "выпить стаканчик" Эраст Петрович только кивнул согласно головою, а потом принялся постепенно приводить разум в порядок. "Все ж таки необходимо больше спать. Не спал всю ночь, вот и реакции", отругал он себя мысленно. - И в...все же, господин маркиз, вст..т...треча сия преудивительная, - к Фандорину постепенно вернулся дар речи. - Надеюсь, не особенно з..задел вас своим изумлением вашим нарядом: все же мы с вами в...виделись последний раз столь много времени н..назад и при столь иных обстоятельствах, что, признаюсь, был п...поражен. Но я, признаться, так рад, что и выразить сложно. Договорив эту фразу, Эраст Петрович перевел дух: слова в иные моменты давались ему трудно, и он страшно смущался того, как, должно быть, нелепо выглядит перед маркизом: тот-то его помнил здоровым румяным мальчиком, тараторящим без умолку, а тут вдруг такая чудасия. Стыдно! Однако же продолжил: - А что до маскарадов, то п...п...понимаю: иной раз чтобы сердце и намерениями видно стало, приходится пр..прятать их под скромное убранство, через то обнажая. Мне сие хорошо знакомо. А вы, надо понимать, все еще занимаетесь б...благотворительностью, помогая обездоленным? Я еще в те дни, когда мы с вами имели честь т..только познакомиться, оценил это по заслугам, столь великую честь сие деяние вам сотворяет.
Рудольф де Самбрей: Рудольф покраснел: он всегда смущался, когда его принимались расспрашивать или, хуже того, хвалить насчет благотворительных начинаний. Потому он ответил просто: - Я по мере моих слабых сил стараюсь облегчить моим собратьям перенесение житейских тягот. Как и любой добрый христианин - как и вы сами, дорогой мой месье Эраст. Я помню, каким добрым мальчиком вы были и вижу по вашим глазам, что у вас все такая же чистая душа. Папаша Жермон, видя, какой оживленный разговор завязался у Руди с щеголеватым иностранным господином, поспешно принес поднос с кувшином, двумя стаканами, миской с паштетом, да еще выставил от щедрот добрую четверть окорока, нарезанную сочными ломтями. - Угощайтесь, месье, угощайтесь, все у нас свежее, продукты с собственной фермы, а масло так прямо из Прованса... Когда хозяин отошел от столика, Рудольф поднял стаканчик и улыбнулся Эрасту: - Приветствую вас в славном Париже! Вы еще толком не видели города, но ручаюсь, он рад вам!
Э.П.Фандорин: - Благодарю вас, маркиз! - Фандорин чуть склонил голову в знак благодарности, подняв свой стакан. - За нашу с вами неожиданную, но бесконечно приятную встречу! Что же до Парижа, то совсем не видел, если быть точным. Я т..только что с поезда, планировал выпить чашку кофе, и п..проехаться по нескольким адресам, чтобы остановиться на ночь, а то и на несколько ночей. С этими словами Эраст Петрович улыбнулся. Получилось это кривовато, но все же - улыбнулся, чего с ним не случалось довольно давно и не могло не порадовать. Он постепенно приходил в себя, осознавая происшедшее и начиная искренне радоваться тому, что с ним произошло вот такое маленькое чудо - встреча со знакомым с юности человеком, пусть и удивившая до крайней степени. Но все же, все же... - Что же до того, рад мне город или нет - тут судить не м..могу, уж вы меня извините. Я его совершенно не знаю, но он с первых минут пребывания здесь показался мне весьма прятным м..местом. Правда, когда я п..пролистывал газету, то не нашел в новостях н..ничего такого, за что зацепился бы взглядом, но ведь это неплохо, как думаете? Лучше уж вовсе не понять сразу, ч...чем живет место, куда человека занесла судьба, нежели сразу же столкнуться с чем-то...печальным? На улице все также ярко светило солнце, постепенно согревающее воздух, щебетали птицы и грохотали колеса, с вокзала доносился привычный уху путешественника шум, звонко кричали мальчишки-газетчики и торговки. "Совсем, как в Москве в воскресный день", подумал Эраст Петрович, и стало ему на мгновение так невыносимо печально, что он тут же поспешил прогнать сии мысли от своего сознания, и принялся слушать, что скажет маркиз.
Рудольф де Самбрей: - Простите, месье, мне не хотелось бы показаться вам навязчивым... - проговорил маркиз. - Но что, если вы остановитесь у меня? Дом, где я обитаю, достаточно велик, никто не стеснит вас, а я и мои домашние только рады будут такому гостю. Рудольф не столько увидел, сколько почувствовал в своем собеседнике тайную грусть, боль, которую ни что не могло избыть из сердца. Он начал догадываться, что юного месье Фандорина привело в Париж то же самое, что и многих других иностранцев: разбитое сердца. На берегах Сены, среди барочных дворцов и готических башен, современных османновских домов приезжие искали забвения - кто в созерцании архитектурных шедевров и святынь, кто в прогулках и беседах, кто в сумасшедших ночных кутежах. - Я поистине счастлив открыть для вас двери своего дома... и если хотите, познакомлю с городом. - повторил Рудольф и добавил. - Можете рассчитывать на меня, что бы с вами не приключилось в прошлом.
Э.П.Фандорин: Больше всего на свете Эраст Петрович не любил рассказывать о том, что "приключилось с ним в прошлом", и когда прозвучали эти слова, даже вздрогнул (и наверняка выдал себя с головой, или, как минимум, с макушкой). Но в ту же минуту в душе заворочалась досада: как там говорила старая княгиня Ушакова? "Никогда не носи камень ни за пазухой, ни на сердце, мальчик мой"? Не носил бы, ежели бы была возможность куда-то этот камень девать, но коли такой возможности нет, не перекладывать же его на чужие плечи? "Всегда найдется тот, для кого любая ноша по силам, и своих булыжников хватает, и твоих не испугается, и вовсе не переложишь ничего, а так - посидите на дороге, поговорите о жизни, а камня рядом положите, а там и идти далее легче будет" - тихо звучал голос княгини в памяти, и Эраст Петрович, устыдившись, понял, насколько будет неправ, ежели маркиз спросит у него, что с ним такое приключилось, а он, по привычке да из гордости, отмахнется, мол, ах, не тревожьте да не извольте беспокоиться. Не каждый день встречаешь на жизненном пути людей искренних и благочестивых. "Ах, княгиня-матушка, не хватает мне жизненной мудрости, ох, как не хватает...", печально подумал Фандорин, однако же внешне печали своей не выдал, и, улыбнувшись, ответил маркизу: - Боюсь, что отказываться в моем п...положении было бы сущим моветоном, господин маркиз. Почту за честь быть вашим гостем и обещаю, что ни в коей мере не стесню вас, и с вероятностью весьма скоро покину ваш гостеприимный дом - путь мой далек, надолго оставаться где-либо не имею возможности. Благодарю за вашу д...доброту, месье де Самбрей!
Рудольф де Самбрей: - Я очень рад, что вы принимаете мое предложение, месье, - улыбнулся Рудольф. - Но я вижу, что вам немного не по себе... вы, должно быть, очень устали, нуждаетесь в горячей ванне и нескольких часах полного покоя. Потому предлагаю взять фиакр и немедленно отправиться ко мне - если, конечно, вам не нужно дать распоряжений относительно багажа. Маркиз по опыту знал, что долгие путешествия и беспрестанное напряжение душевных и физических сил на протяжении нескольких дней подряд рождают мрачные мысли и лишают способности радоваться окружающему миру. Возможно, Эраст находится как раз в таком состоянии, и прежде чем вести задушевные беседы и гулять по славному городу, должен опомнится и осмотреться. "Как удачно свела нас судьба... Это просто чудо...и оно что-нибудь да значит для нас обоих."
Э.П.Фандорин: - Право, мне неловко, сударь, но все же и сам н...никогда не одобрял того, когда люди ломаются в ответ на искренние приглашения, - тихо ответил Эраст Петрович, чувствующий, как стылость его и замороженность рядом с маркизом дают легкую, но ощутимую трещину (как вот было бы, ежели бы вдруг, после всего пережитого, рядом оказался батюшка). - К тому же нет смысла скрывать то, что я и правда очень устал в пути: не удалось уснуть, и сейчас, боюсь, не поможет даже кофе, даже столь замечательный, что подают здесь, - он усмехнулся, и правда ощущая, как голову окутывает легкий морок, как бывает всегда с теми, кто мало спит, много переживает и забивает голову слишком обширным количеством нужной и ненужной информации. Пение птиц за окном постепенно начало становиться все более оглушительным, как всегда бывает с недосыпа, и Эраст Петрович отчетливо осознавал, что если в ближайшие пару часов он не найдет возможности вздремнуть, дело может кончиться весьма печально. - Так что извольте, п...поспешу за вами, а по дороге с удовольствием посмотрю город - все же есть особая прелесть в том, какими бывают города, когда смотришь на них, не гуляя постепенно, а в спешке, из окон или из экипажей. Они тогда приобретают совсем иную суть и иной вид, а я, признаться, прелюбопытный в этом отношении человек.
Рудольф де Самбрей: - В таком случае поедем тотчас же. - Рудольф спросил счет, но хозяин только махнул рукой: мол тебе и твоему другу, Руди, сегодня за счет заведения. Теперь ничто не мешало приятелям покинуть гостеприимный кров "Мельницы" и отправится на улицу в поисках фиакра. Свободный возница не заставил себя ждать и подкатил тотчас же. - На Елисейские поля, - распорядился Самбрей, и невольно улыбнулся, перехватив изумленный взгляд кучера: должно быть, они со спутником и правда смотрелись странно - изящный, элегантный юноша и грубоватый работяга в синей блузе. И к чему таким, спрашивается, Елисейские поля? Фиакр покатил по мостовой, в запасе было по крайней мере полчаса. Рудольф посмотрел на Фандорина, решая, стоит ли сейчас занимать его беседой, показывать достопримечательности на улицах, по которым они проезжали - или оставить в покое, предоставить возможность самому заговорить, когда пожелает? Он выбрал второе.
Э.П.Фандорин: Париж неспешно плыл по правую руку от Эраста Петровича, который, усаживаясь в экипаж, все думал, что тут же задремлет, но сон как рукой сняло, когда фиакр, прокатившись по маленьким улочкам с узкими мостовыми, выехал на большую площадь, такую красивую, что у Фандорина захватило дух. Казалось, сам воздух звенел от этой красоты, над которой плыла тонкая сиреневая дымка, перемешиваясь с пением птиц, окутывая здания, опускаясь солнечными зайчиками на лица прохожих - добрые и приветливые, как показалось юноше с первого взгляда (а об ином и думать не хотелось, так хорошо стало на сердце от всего этого). Во все глаза смотрел Эраст Петрович на Париж, на парижан, на все, что ранее лишь видел на страницах книг, и что сейчас оживало у него на глазах, приобретая краски, запахи и звуки, и становясь частью его самого. И что там - контраст странного вида маркиза и его, Фандорина! Этот город сам по себе был одним контрастом, таящим в себе нечто большее, нежели нечто банальное и объяснимое... - Боже милостивый, - тихо произнес он, - как же п...прекрасен этот город, маркиз! Казалось бы, что в...в...в нем такого? Петербург ведь не хуже, сами видели. Но что-то есть эдакое, придающее неповторимый шарм, то, что делает его тем самым незабываемым, о чем хочется помнить, н..наверное и тогда, когда настанет время...умирать. Последняя фраза была произнесена таким задумчивым и трагическим тоном, что даже самому Эрасту Петровичу стало не по себе от осознания того, что он ляпнул подобную глупость, и, видя, как на лице маркиза появляется легкое изумление, тут же поспешил поправиться: - Простите, господин маркиз, это все н...недосып. ("Ага, и заикание у тебя, господин мой хороший, тоже с недосыпу, не иначе") А еще город ваш... не удивлен, совершенно не удивлен тому, как меняет он людей, побывавших здесь. Все, кто возвращался отсюда, путешествуя, говорят о нем, вновь и в..вновь. Фандорин замялся. Недосып, безусловно, сказывался, и потому было принято решение перевести беседу из откровенно бредового русла в более светское. - Но г..говорят, что город - это люди, народ. Архитектура вечна и вечна красота, но все же время и настоящее - это люди. Чем живут п..парижане сейчас? О чем говорят? Что интересного происходит, что занимает их сердца? Ежели угодно будет, я в ответ вам московские н...новости расскажу.
Рудольф де Самбрей: - Да, Париж прекрасен, - задумчиво проговорил маркиз, и печальная тень легла на его лицо. - Прекрасен ... и вечен. Глупцы, ханжи, тираны, коронованные безумцы - все это пройдет, а он останется, переживет их всех, и не потеряет своего очарования. Fluctuat nec mergitur - "попадает в бурю, но не тонет" - таков его девиз. Зубцы Сен-Шапель будут по-прежнему пронзать небо, и башни Нотр-Дама отражаться в Сене и заговаривать судьбу. Он тяжело вздохнул и словно проснулся, сказал с улыбкой: - Простите, Эраст. В Париже сейчас не очень-то весело, душно, как в комнате без форточек. Политиканы плетут свои интриги, биржевики зарабатывают миллионы, а бедняки по-прежнему голодают, но правительство куда больше волнуют авантюры в Южной Америке и в Индокитае. Но друзьям здесь всегда рады, и я надеюсь, что ваши впечатления останутся светлыми. Что же до московских новостей - я ожидаю их с нетерпением. Здоров ли ваш батюшка? Все ли благополучно?
Э.П.Фандорин: "А там, куда я направляюсь, идет война, и за знаменами ее, за спинами гибнущих и терпящих от нее стоят те же и то же...", печально подумал Эраст Петрович, слушав маркиза, заметно погрустневшего, и досадуя на себя за вопрос, на который неравнодушный и мыслящий человек, не "середнячок", а из тех, кто имеет отношение к определенным, чуть более осведомленным, нежели рядовые граждане, кругам, дать иного ответа и не мог. "Везде все одинаково, везде", звучали в голове слова старого его наставника, провожавшего Фандорина на поезд: все стоял и стоял на перроне, сжимая в руках ношеную свою зеленую свою шапку, а потом махнул рукой, и пошел, сгорбившись... И вот сейчас, глядя на маркиза, говорившего слова, которые слышал Эраст Петрович и о Москве, и о Петербурге, обретали и становились резче черты тех слов старика, которым он тогда, уезжая-убегая от боли своей и тяжелых воспоминаний, не предал значения, а нынче увидел во всей красе: от чего убегал, к тому и пришел. - И что бы ни случилось в мире, так и будет солнце золотить купола, - задумчиво произнес он, не заикнувшись ни разу - Что он Гекубе, что ему Гекуба... Времена. И, тоже вынырнув из мыслей своих, уловил последние слова господина де Самбрея, и так растерялся от неожиданности, что все, на что хватило его - сказать, как есть, не пытаясь строить из себя Бог весть кого перед этим человеком. - Скончался Петр Исаакиевич н...несколько лет назад, господин маркиз. Сгорел, как свеча восковая. А что-как о Лизаньке своей сказать, так и не нашелся, осекшись. Да и вообще обо всем. Что уж тут говорить, если "дела" - вот они, в маленьком медальоне на шее, да на седых в юных-то летах висках, и дороге туда, откуда вернешься-не вернешься - Бог весть...
Рудольф де Самбрей: - О, простите, друг мой, простите... Как жаль, что мне не сообщили об этом печальном событии! -Самбрей покачал головой и слегка дотронулся до плеча молодого человека, выражая сочувствие и поддержку. Это было лучше, чем повторять навязшие в зубах банальности -"примите мои соболезнования" и все такое. Нужно было поговорить на какую-то другую тему, не столь печальную, как неизбежный уход из жизни пожилой родни. Но о чем? О новом здании Оперы? О выставке Пюви де Шаванна и его новом шедевре? О скачках в Булонском лесу, где он впервые покажет своего Алмаза -восхитительного текинца соловой масти? Эти суеты могли быть совсем неинтересны его его задумчивому и строгому, как монах, собеседнику. - Простите, Эраст... Я не хочу быть назойливым... но скажите: вы из тех, кто приезжает в Париж в поисках утешения разбитого сердца?
Э.П.Фандорин: Начиная с того дня, когда Эраст Петрович вновь сумел начать осознавать окружающую реальность примерно в том свете, в котором осознавал до того, как за пару секунд до взрыва выпрыгнул из окна дома, куда они с Лизанькой только-только вернулись с венчания (то есть, как минимум различать цвета, называть вещи своими именами, реагировать на обращения и помнить о том, что его зовут Эрастом Петровичем Фандориным), он почти не слышал в голосах окружающих его людей настоящей, неподдельной заботы. Кроме, конечно же, старика Грушина, который и до того все жалел его по отечески, впрочем, не рассусоливая с ними особо: и ему, Грушину, это несвойственно было, и самому Фандорину на пользу такие вещи, по мнению Грушина, не шли - слишком уж был эмоциональный юноша. Да и после, когда случилось, сплошная беда с ним была: если до истории с "Азазелем" был Фандорин восторжен и порывист сверх меры, то после стал сверх меры же закрыт и молчалив во всех отношениях. Вот и не церемонился с ним особо Ксаверий Феофилактович, а только лишь похлопывал изредка по плечу, да в глаза все смотреть пытался- а ну как проснется, очнется птенчик-то? Только не просыпался "птенчик" ни в какую, и в голубых глазах, полных блеска и восторга ранее, такая пустота поселилась, что становилось Грушино тяжко за воспитанника, и все думал: а что Петру Исаакиевичу на том свете скажу? Как в глаза ему смотреть буду, что не уберег?.. И крестил все, крестил, стоя далеко на перроне, поезд, когда тот едва-едва уж виден был... А так - то жалели (а излишняя жалость Эрасту Петровичу как камень на сердце была, не переносил), даже когда Владимиром награждали - жалели, соболезновали, сочувствовали, и становилось оттого на сердце лишь тяжелее да еще более мрачно; то серчали - в глаза отцу Елизаветы смотрел он открыто и спокойно, когда тот, почерневший от горя, едва оправившийся после ран, полученных при взрыве, тихо сказал ему, что знать больше не желает; то и вовсе - излишне тормошить пытались, и пару раз бывало так, что разве что на поединок вызваны не были: холодно, спокойно, но так, что становилось понятно, что навряд ли поединок сей хорошо закончится, и навряд ли же его, Фандорина, хоть как-то взволнует исход любого толка - что для них, что (и вот это особенно пугало) - для него самого. Оттого и отправился в дальние края: уйти от этого всего, забыться, отвлечься и научиться заново жить - хоть как-то. Тошно было невыносимо, и гнало это, гнало все дальше и дальше... И тут вдруг - такое тепло отеческое. Другой бы кто за такие вопросы, глядишь, причину пожалеть о них возымел бы, но здесь совсем иначе все было. Здесь не было поддельной жалости или чрезмерной вычурной заботы, от которой с души воротило, и не было осуждения за излишнюю романтичность, о которой и не думалось. И оттого молчать совершенно не имело смысла, только чуть пугало то, насколько душа уже отвыкла от подобного. - В те дни, когда хоронили, не до п..писем было, - тихо произнес юноша, глядя на проплывающие мимо дома и деревья. - Дела его были плохи, а я был мальчишкой совсем, да и горе... сами понимаете. А из старшей родни у нас никого и не осталось. Так что не стоит извиняться, маркиз, что вы. Скорее, это я д.. должен извиниться за то, что порчу такое чудесное утро т...такими вестями, пусть и бы..былое. А затем, чуть помолчав, добавил: - А что до разбитого сердца, то н...не скрою, что вы, как и во всем нынче утром, попали в т..точку. Единственное, что неверно - в Париже я лишь проездом, а путь мой лежит да..дальше, много дальше. На Балканы. Вот как раз, чтобы на сердце не отвлекаться, а то дома все, знаете ли.. напоминает. Правда дело здесь уже, сами понимаете, не в батюшке, хотя и не без того.
Рудольф де Самбрей: - На Балканы? - воскликнул маркиз, и глаза его вспыхнули ярким огнем юношеского задора. - Эраст, я поражен! Вы в самом деле намерены присоединиться к сербам и черногорцам в их борьбе против турок?.. Храбрый, храбрый вы юноша, мой дорогой друг! Не смею отговаривать вас от такого решения... Это достойно. Он горячо пожал Фандорину руку: - Нас, французов, часто высмеивают за нашу любовь к героическому пафосу, за стремление жить, как античные воины, но кто станет спорить с тем, что наша нация первой подняла знамя свободы, заговорила о братстве народов как о высшей идее! Я всегда знал, что русские в этом похожи на нас... И как бы долго не длилась тирания, Царство Истины непременно настанет, дорогой мой друг, поскольку свобода, равенство и братство воистину превыше всего... Самбрей улыбнулся и как будто устыдился своего порыва; взгляд его снова стал испытующим и мягким, голос - тихим: - Простите, я напрасно... Вам сейчас ни к чему фейерверк моих республиканский идей. Я вижу что ваше сердце в самом деле ранено, и ранено глубоко. Любовью к женщине... может быть, безответной... или взаимной, но продлившейся столь недолго, что счастье обернулось цикутной горечью. Я не требую исповеди, Эраст, но мне вы можете доверить тайну, если она станет тяготить вас
Э.П.Фандорин: - С..сербским волонтером, если быть точным, - все также тихо ответил Эраст Петрович, не будучи в силах сдержать улыбку (уже достижение) и отвечая на рукопожатие маркиза неожиданно крепко, что мало вязалась с его худобой и изысканностью внешнего вида. - Что же до порывов, то п..поверьте, мсье де Самбрей, против них я ров...ровным счетом не имею н...ничего совершенно: искренность душевных п..п..порывов в наши времена столь редкое явление, что люди начали забывать о том, к..как это бывает. В былые времена я и сам сказал бы т...то же самое и точно также, но... Сказать, не сказать? Об истории своей Эраст Петрович рассказывать не просто не любил - ненавидел, искренне и от всего сердца. Слишком уж свежими были раны и слишком много соболезнований и сожалений слышал он дома за все это время. Но здесь был совсем особый случай, да и сказано уже было так много, что молчать не имело смысла. Как же можно иначе с искренними людьми, если ты сам совсем недавно был искренним настолько, что навлек на свою голову бед через то? - Но то, что я говорю ст..столь сдержанно об этом, как и сам факт того, что я еду на Балканы имеет прямое от..т..ношение к тому, что вы, господин маркиз, изволили заметить относительно состояния моей сердечной мышцы.. простите, моего сердца. "Идиот!", - мысленно обласкал себя Фандорин, ляпнув про "сердечную мышцу" и пообещав, что более с маркизом подобного не допустит. Чуть пригладив седой висок (там все было, как и во всем, безукоризненно, но в минуты волнения Фандорин проводил пальцем по волосам, приглаживая виски, и приводя через то в порядок пришедшие в некоторый сумбур мысли), Эраст Петрович принялся говорить. - Видите ли, я чувствую себя несколько неловко н..нынче с вами из-за того, что, вероятно, в глазах ваших выгляжу совершенно иначе, нежели в те светлые дни, когда мы с вами увиделись впервые. Тогда я был чутким и восторженным юношей, и весь мир был для м...меня как открытка или шоколадная конфета. Сейчас же я сижу перед вами эдаким нахохлившимся орленком, закрываюсь и, вероятно, сильно удивляю вас, и мне неловко за это. На кого другого я, может, и внимания бы не обратил в этом плане, но вы, господин маркиз, особый случай, и мне неловко за свое поведение. Виноват. Причина столь неприятным изменениям названа в..вами практически точно: любовь к женщине, а также некоторое..мм..разочарование в жизни, связанное с историей, к...которую я обязательно поведаю вам нынче вечером, если будет н..на то ваша воля. Если бы речь шла т...только о любви, пусть и утраченной, навряд ли я сейчас п...перед вами извинялся бы, с вероятностью оправился бы, и, быть может, служил бы с..сейчас по прежнему в Москве или в Петербурге в Третьем отделении. Но судьба - престранная дама, и через пережитое я здесь, с вами, направляясь на Балканы. Лучше бы ее не злить, хотя куда уж з..злее, а если учесть, что во м...многом виноват я сам, посему ничего не вижу см..смысла. Эраст Петрович постучал пальцами по ручке сидения, глядя в сторону. И, также глядя в сторону, продолжил. - Я вдовец, господин маркиз. На п...пальце моем нет обручального кольца, но поверьте, оно со мной, и не ношу его лишь потому, что с пальцев сползает, боязно мне за него. А оно, м..меж тем, слишком дорого мне, чтобы... Горло словно сжало в тиски: слишком давно Фандорин не позволял себе завести разговор об этом, вслух произнести это страшное слово - "вдовец". Вспомнить о колечке, да и вообще - обо всем случившемся. Но что-то внутри, родившееся в тот миг, когда после взрыва шел он, измазанный в грязи, с оторванным рукавом, с поседевшими висками по бульвару, никого не видя перед собой и почти ничего не слыша, выстроило внутри столь достойную стену, что горе, стукнувшись было о нее, за стеной и осталось, наружу не вырвалось, и так и осталось внутри, ссаживая голос и делая глаза холоднее. - Трагедия случилась в день нашей свадьбы. Бомба, прислали в дом в качестве свадебного подарка. Сразу, как вернулись с венчания. Жена моя... А вот дальше не вышло, и горло совсем сдавило. Все, на что хватило его - - Звали ее Елизаветою... Надо было перевести дух и привести в норму сердцебиение, и поэтому Эраст Петрович замолчал, глядя все также в сторону.
Рудольф де Самбрей: В ответ на такое страшное признание Рудольф не мог и слова вымолвить, а глядя на лицо Эраста, горько раскаялся, что вообще завел этот разговор. Но обрывать его было уже поздно - молодой человек с трудом приоткрыл душу, как приоткрывают дверь старого склепа, поросшую мхом, оплетенную розами - и протянул руку, приглашая собеседника совершить с ним путешествие в прошлое. Не принять теперь эту доверчивую руку было бы безбожно, и конечно, Рудольф вступил на скорбную тропу памяти, указанную Эрастом. - Значит, Елизавета... Элиза... Я полагаю, не девушка, а Божий ангел была она, месье Эраст.
Э.П.Фандорин: - Елизавета фон Эверт-Колокольцева, Лизанька, - тихо ответил Эраст Петрович, все также глядя на дорогу, держась отстраненно и сдержанно, лицо его было спокойно, а слова практически не были окрашены хоть какими-то эмоциями. - И в...вы правы: была она сущим ангелом. Я покажу вам ее п...портет, ежели желаете, он у меня п...при себе. Только вряд ли сумеет он отразить.. Фиакр катился все дальше и дальше, мерно постукивали колеса. Солнце поднималось все выше и праздничность Парижа, выходя на свет божий все увереннее, уже не так изумляла, становясь неотъемлемой частью всего, что было вокруг. - Она успела побыть моей женою всего час, не более. Утром было венчание, мы были счастливы, и мне думалось, что все испытания - а было их премного - позади. Но, как я уже говорил, судьба не любит шуток с собой. Я успел выскочить из окна, вернее - даже не п...подозревал, что все так обернется, помчался в погоню за...за человеком, который б..был связан с тем делом, с которого все и н..началось. Посылка прибыла с ним. А Лизанька... Дальше говорить опять не получилось: слишком уж ясно встала перед глазами картина, которую все никак не мог он позабыть, которую гнал из своей реальности, как мог, и которая каждую ночь возвращалась во сне, только если сон не был наведен искусно подобранным снотворным: маленькая ручка в белой перчатке, в кружевах, с тоненьким золотым ободком на безымянном пальчике. Просто маленькая ручка в кружевах, в грязи. Эраст Петрович смотрел на дорогу, держа спину прямо. Думать о том, что может подумать о нем и его откровенности маркиз, не получалось: все, что было нужно ему сейчас - отключить эмоции, с чем он справлялся, пусть и не так блестяще, как ему хотелось.
Рудольф де Самбрей: Рудольф вздрогнул, как от удара - настолько ужасной была услышанная история. Прочти он о подобном в газете, наверное, сказал бы: "Вздор, не верю, сказки для обывателей, чтобы посильнее напугать их разбоем и революцией..." Но сомневаться в том, что Фандорин предельно точно изложил события, ничего не приукрашивая и не сгущая краски, не приходилось. Маркиз и сам был вдовцом, верным памяти любимой супруги, горе всегда было с ним, хотя за последнее время несколько приутихло, стерлось, словно черный уголь разбитого сердца постепенно превращался в пепел воспоминаний. Флер-де-Мари, однако, умерла в его объятиях, успевшая вкусить и сладость любви, и негу материнства - в то время как бедная жена Эраста была отнята у него лишь час спустя после венчания, и отнята прежестоко... - Я не знаю, дорогой друг, радоваться ли мне, что вы уцелели при том взрыве, или соболезновать... Знаете... как ни велика боль и скорбь этого мира, как ни пленительно забвение - я все же очень, очень рад, что вы живы!
Э.П.Фандорин: Эраст Петрович повернулся к маркизу и спокойно посмотрел ему в глаза. - К...как говорил мой наставник, Ксаверий Фиофилактович - ничего в этой жизни н...не посылается нам напрасно. Мы или виноваты в...в этом, и за то должны понести наказание, или это послано нам в наставление, или же к лучшему. И если мы все еще живы, значит зачем-то это, да нужно. Даже если это трудно назвать жизнью в правильном понимании этого слова, - произнес он ровным голосом, даже не пытаясь придать ему хотя бы каплю теплоты: ресурсы были исчерпаны, но что-то подсказывало Фандорину - маркиз все прекрасно понимает и простит ему эту холодность. - Смерть п...при жизни - замечательный урок, знаете ли. Но спасибо вам, месье, за то, что вы способны протянуть руку в склеп, дав затворенной в нем душе увидеть свет божий. Копыта лошадей стучали по мостовой, поднялся легкий ветерок. Из многочисленных кофеен пахло ароматным кофе. Миру, как и всегда, было все равно до чувств людей, его населяющих, и в том он был прав: чтобы жизнь продолжалась, что-то важное и большое должно оставаться неизменным. Фандорин поправил перчатку на руке и, решив, что и так наговорил о себе предостаточно, решил перевести разговор в иное русло и поинтересоваться тем, что его занимало с самого первого момента, как он узнал в незнакомце в рабочей одежде маркиза де Самбрея. - Мы все обо мне, господин м...маркиз, и мне неловко, что я все еще не поинтересовался здоровьем вашей семьи. Как ваша с...супруга? Я все вспоминаю ту встречу на балу: она казалась ангелом, феей, сошедшей с картинок, - Фандорин слегка улыбнулся, вспоминая. - От вас не было писем, либо отец н...ничего мне не рассказывал.
Рудольф де Самбрей: - Увы, месье Фандорин, я не в силах поведать вам ничего приятного, ибо вот уже три года, как мадам де Самбрей покоится в семейном склепе на Пер-Лашез. Она скончалась вскоре после родов, оставив меня неутешным вдовцом, а Виктора и Луизу - сиротами. Последний наш малютка не захотел жить без своей мамы, и мы похоронили его семь месяцев спустя. Судите сами, Эраст, как мне понятно ваше горе... Между тем они уже прибыли на Елисейские поля, и фиакр остановился у ворот. - Вот мы и на месте, сударь.
Э.П.Фандорин: Тут пришел черед Эрасту Петровичу замолчать от тупого удара сердца о грудную стенку. И словно стало еще холоднее. Прекрасная принцесса покоится в хрустальном гробу... и с нею - маленький принц... Еще одно разрушенное смертью счастье. - Что за г...горькие строки прописал Господь в книге жизней для своих детей, - тихо произнес он, глядя на дорогу, и глаза его наполнились горечью, коей он не давал воли даже рассказывая о своей трагедии, но сейчас - не сумел с нею совладать. - Это, верно, судьба, что я встретился, п...прибыв, именно с вами, а вы со мной. Навряд ли кто сумел бы понять друг друга лучше. В насмешку ли, или в утешение, не нам судить, но - не напрасно. Царствие им небесное... всем. И сил д...душевных тем, кто еще живет. А дальше слова пропадали, потому что - и так было слишком, и Фандорин замолчал, слушая стук колес о мостовую: иногда для того, чтобы два человека, чьи души соединены чем-то одним - горем ли, счастьем - поняли друг друга, не нужны слова, а иной раз и вовсе излишни. Все было понятно и слишком просто для лишних слов. Вскоре фиакр остановился у высоких ворот. Мастерское: эпизод завершен
полная версия страницы